Неточные совпадения
Уж налились колосики.
Стоят столбы точеные,
Головки золоченые,
Задумчиво и ласково
Шумят. Пора чудесная!
Нет веселей, наряднее,
Богаче нет поры!
«Ой, поле многохлебное!
Теперь и не
подумаешь,
Как много люди Божии
Побились над тобой,
Покамест ты оделося
Тяжелым, ровным колосом
И стало перед пахарем,
Как войско пред
царем!
Не столько росы теплые,
Как пот с лица крестьянского
Увлажили тебя...
— Прощайте, товарищи! — кричал он им сверху. — Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что, взяли, чертовы ляхи?
Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой
царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..
Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа по целым суткам в углу и
думая… о
царе Горохе.
—
Так это,
думал Царь, не царская наука.
— Смешно спросил? Ну — ничего! Мне, разумеется, ее не нужно, а — любопытно мне: как она жить будет? С такой красотой — трудно. И, потом, я все
думаю, что у нас какая-нибудь Лола Монтес должна явиться при новом
царе.
Самгин ярко вспомнил, как на этой площади стояла, преклонив колена пред
царем, толпа «карликовых людей»,
подумал, что ружья, повозки, собака — все это лишнее, и, вздохнув, посмотрел налево, где возвышался поседевший купол Исакиевского собора, а над ним опрокинута чаша неба, громадная, но неглубокая и точно выточенная из серого камня.
«Очевидно, считает себя талантливым и обижен невниманием
царя», —
подумал Самгин; этот человек после слов о карликовых людях не понравился ему.
— В записках местного жителя Афанасия Дьякова, частию опубликованных мною в «Губернских ведомостях», рассказано, что швед пушкарь Егор —
думать надо Ингвар, сиречь, упрощенно, Георг — Игорь, — отличаясь смелостью характера и простотой души, сказал Петру Великому, когда суровый государь этот заглянул проездом в город наш: «Тебе,
царь, кузнечному да литейному делу выучиться бы, в деревянном царстве твоем плотников и без тебя довольно есть».
— Я с этой, так сказать, армией два часа шел, в самой гуще, я слышал, как они говорят. Вы
думаете, действительно к
царю шли, мириться?
«Ведь не так давно стояли же на коленях пред ним, —
думал Самгин. — Это был бы смертельный удар революционному движению и начало каких-то новых отношений между
царем и народом, быть может, именно тех, о которых мечтали славянофилы…»
— Я
думаю, это — очень по-русски, — зубасто улыбнулся Крэйтон. — Мы, британцы, хорошо знаем, где живем и чего хотим. Это отличает нас от всех европейцев. Вот почему у нас возможен Кромвель, но не было и никогда не будет Наполеона, вашего
царя Петра и вообще людей, которые берут нацию за горло и заставляют ее делать шумные глупости.
«Взволнован, этот выстрел оскорбил его», — решил Самгин, медленно шагая по комнате. Но о выстреле он не
думал, все-таки не веря в него. Остановясь и глядя в угол, он представлял себе торжественную картину: солнечный день, голубое небо, на площади, пред Зимним дворцом, коленопреклоненная толпа рабочих, а на балконе дворца, плечо с плечом, голубой
царь, священник в золотой рясе, и над неподвижной, немой массой людей плывут мудрые слова примирения.
— Вожаки прогрессивного блока разговаривают с «черной сотней», с «союзниками» о дворцовом перевороте, хотят
царя Николая заменить другим. Враги становятся друзьями! Ты как
думаешь об этом?
— Возьмем на прицел глаза и ума такое происшествие: приходят к молодому
царю некоторые простодушные люди и предлагают: ты бы, твое величество, выбрал из народа людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках. И — всякие налоги. Вот о чем надобно
думать…
Ему не ответили. Клим
думал: как поступит
царь? И чувствовал, что он впервые
думает о
царе как о существе реальном.
«Может быть,
царь с головой кабана и есть Филипп, —
подумал Самгин. — Этот Босх поступил с действительностью, как ребенок с игрушкой, — изломал ее и затем склеил куски, как ему хотелось. Чепуха. Это годится для фельетониста провинциальной газеты. Что сказал бы о Босхе Кутузов?»
Этого он не мог представить, но
подумал, что, наверное, многие рабочие не пошли бы к памятнику
царя, если б этот человек был с ними. Потом память воскресила и поставила рядом с Кутузовым молодого человека с голубыми глазами и виноватой улыбкой; патрона, который демонстративно смахивает платком табак со стола; чудовищно разжиревшего Варавку и еще множество разных людей. Кутузов не терялся в их толпе, не потерялся он и в деревне, среди сурово настроенных мужиков, которые растащили хлеб из магазина.
— Да,
царь — типичный русский нигилист, интеллигент! И когда о нем говорят «последний
царь», я
думаю; это верно! Потому что у нас уже начался процесс смещения интеллигенции. Она — отжила. Стране нужен другой тип, нужен религиозный волюнтарист, да! Вот именно: религиозный!
Тут он понял, что говорил не о
царе, а — о себе. Он был уверен, что Дмитрий не мог догадаться об этом, но все-таки почувствовал себя неприятно и замолчал,
думая...
«Нет, Диомидов ошибся, —
думал Клим, наняв извозчика на выставку. — Этот
царь едва ли решится крикнуть, как горбатенькая девочка».
«Мы», — вспомнил он горячее и веское словцо Митрофанова в пасхальную ночь. «Класс», —
думал он, вспоминая, что ни в деревне, когда мужики срывали замок с двери хлебного магазина, ни в Нижнем Новгороде, при встрече
царя, он не чувствовал раскольничьей правды учения в классовой структуре государства.
А когда он пригрозил, что позовет полицейского, она, круто свернув с панели, не спеша и какой-то размышляющей походкой перешла мостовую и скрылась за монументом Екатерины Великой. Самгин
подумал, что монумент похож на царь-колокол, а Петербург не похож на русский город.
«Сомнительный способ укрепления власти
царя», — весьма спокойно
подумал Самгин, одеваясь, и сам удивился тому, что
думает спокойно. В столовой энергично стучала посудой Варвара.
— Петровна у меня вместо матери, любит меня, точно кошку. Очень умная и революционерка, — вам смешно? Однако это верно: терпеть не может богатых,
царя, князей, попов. Она тоже монастырская, была послушницей, но накануне пострига у нее случился роман и выгнали ее из монастыря. Работала сиделкой в больнице, была санитаркой на японской войне, там получила медаль за спасение офицеров из горящего барака. Вы
думаете, сколько ей лет — шестьдесят? А ей только сорок три года. Вот как живут!
Она сказала это так сильно встряхнув головой, что очки ее подскочили выше бровей. Вскоре Клим узнал и незаметно для себя привык
думать, что
царь — это военный человек, очень злой и хитрый, недавно он «обманул весь народ».
— Мы — бога во Христе отрицаемся, человека же — признаем! И был он, Христос, духовен человек, однако — соблазнил его Сатана, и нарек он себя сыном бога и
царем правды. А для нас — несть бога, кроме духа! Мы — не мудрые, мы — простые. Мы так
думаем, что истинно мудр тот, кого люди безумным признают, кто отметает все веры, кроме веры в духа. Только дух — сам от себя, а все иные боги — от разума, от ухищрений его, и под именем Христа разум же скрыт, — разум церкви и власти.
— О Ходынке? Нет. Я — не слышал ничего, — ответил Клим и, вспомнив, что он,
думая о
царе, ни единого раза не
подумал о московской катастрофе, сказал с иронической усмешкой...
Лежа в постели, Самгин следил, как дым его папиросы сгущает сумрак комнаты, как цветет огонь свечи, и
думал о том, что, конечно, Москва, Россия устали за эти годы социального террора, возглавляемого
царем «карликовых людей», за десять лет студенческих волнений, рабочих демонстраций, крестьянских бунтов.
— Это — ужасно, Клим! — воскликнула она, оправляя сетку на голове, и черные драконы с рукавов халата всползли на плечи ее, на щеки. —
Подумай: погибает твоя страна, и мы все должны спасать ее, чтобы спасти себя. Столыпин — честолюбец и глуп. Я видела этого человека, — нет, он — не вождь! И вот, глупый человек учит
царя!
Царя…
— Я не персонально про вас, а — вообще о штатских, об интеллигентах. У меня двоюродная сестра была замужем за революционером. Студент-горняк, башковатый тип. В седьмом году сослали куда-то… к черту на кулички. Слушайте: что вы
думаете о
царе? Об этом жулике Распутине, о царице? Что — вся эта чепуха — правда?
Я не верю.
Не сладко мне украдкой целоваться.
Подумай ты, когда теперь дождешься,
Чтоб
царь велел из всех девиц-красавиц
Красавицу поставить на показ!
— Для людей? — спросил Белинский и побледнел. — Для людей? — повторил он и бросил свое место. — Где ваши люди? Я им скажу, что они обмануты; всякий открытый порок лучше и человечественнее этого презрения к слабому и необразованному, этого лицемерия, поддерживающего невежество. И вы
думаете, что вы свободные люди? На одну вас доску со всеми
царями, попами и плантаторами. Прощайте, я не ем постного для поучения, у меня нет людей!
Любовь Грановского к ней была тихая, кроткая дружба, больше глубокая и нежная, чем страстная. Что-то спокойное, трогательно тихое
царило в их молодом доме. Душе было хорошо видеть иной раз возле Грановского, поглощенного своими занятиями, его высокую, гнущуюся, как ветка, молчаливую, влюбленную и счастливую подругу. Я и тут, глядя на них,
думал о тех ясных и целомудренных семьях первых протестантов, которые безбоязненно пели гонимые псалмы, готовые рука в руку спокойно и твердо идти перед инквизитора.
И велел свистовым, чтобы Левше еще крепче локти назад закрутить, а сам поднимается по ступеням, запыхался и читает молитву «Благого
Царя Благая Мати, пречистая и чистая», и дальше, как надобно. А царедворцы, которые на ступенях стоят, все от него отворачиваются,
думают: попался Платов и сейчас его из дворца вон погонят, — потому они его терпеть не могли за храбрость.
— И
думаете, что они пойдут войною против
царя?
— Я
думаю — немножко получше! — подхватил Александр Иванович, без всякого, впрочем, самохвальства, — потому что я все-таки стою ближе к крови
царей, чем мой милый Вася! Я — барин, а он — балетмейстер.
Он, однако, день — другой
подумал и согласился: поклонился сатане, а сам при этом все держит ручку вверх, — и, батюшки, весь ад восплескал от радости, что
царь Соломон сатане поклонился…
— Для чего, на кой черт? Неужели ты
думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому
царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
— Да вы спросите, кто медали-то ему выхлопотал! — ведь я же! — Вы меня спросите, что эти медали-то стоят! Может, за каждою не один месяц, высуня язык, бегал… а он с грибками да с маслицем! Конечно, я за большим не гонюсь… Слава богу! сам от
царя жалованье получаю… ну, частная работишка тоже есть… Сыт, одет… А все-таки, как
подумаешь: этакой аспид, а на даровщину все норовит! Да еще и притесняет! Чуть позамешкаешься — уж он и тово… голос подает: распорядись… Разве я слуга… помилуйте!
Царь проснулся в поту и стал
думать.
Мы
думаем: коли нас самих
царь небесный пропитал, так и детей наших бет хлеба не оставит.
— Боже ты мой,
царь милостивый! Верх ребячества невообразимого! — воскликнул он. — Ну, не видайтесь, пожалуй! Действительно, что тут накупаться на эти бабьи аханья и стоны; оставайтесь у меня, ночуйте, а завтра напишите записку: так и так, мой друг, я жив и здоров, но уезжаю по очень экстренному делу, которое устроит наше благополучие. А потом, когда женитесь, пошлите деньги — и делу конец: ларчик, кажется, просто открывался! Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше
думал о вашем уме и характере…
Александров же
думает про себя: «Говорите, что хотите, а на меня
царь глядел не отрываясь целых две с половиной минуты. И маленькая княжна взглянула смеясь. Какая она прелесть!»
Господи,
думала я, если нам жить так трудно, то каково же жить
царям?
— Гм! — сказал Перстень, садясь на скамью, — так
царь не велел повесить Малюту? Как же так? Ну, про то знает его царская милость. Что ж ты
думаешь делать?
— Сын мой, — продолжал игумен, — я тебе не верю; ты клевещешь на себя. Не верю, чтобы сердце твое отвратилось от
царя. Этого быть не может.
Подумай сам:
царь нам более чем отец, а пятая заповедь велит чтить отца. Скажи мне, сын мой, ведь ты следуешь заповеди?
— Гром божий на них и на всю опричнину! — сказал Серебряный. — Пусть только
царь даст мне говорить, я при них открыто скажу все, что
думаю и что знаю, но шептать не стану ему ни про кого, а кольми паче с твоих слов, Федор Алексеич!
— Мне давно тяжело с вами, батюшка; ты сам знаешь; но я не доверял себе; с самого детства только и слышал отовсюду, что царева воля — божья воля, что нет тяжелее греха, как
думать иначе, чем
царь.
Молится
царь и кладет земные поклоны. Смотрят на него звезды в окно косящатое, смотрят светлые, притуманившись, — притуманившись, будто
думая: «Ах ты гой еси,
царь Иван Васильевич! Ты затеял дело не в добрый час, ты затеял, нас не спрошаючи: не расти двум колосьям в уровень, не сравнять крутых гор со пригорками, не бывать на земле безбоярщине!»
«Опять наваждение! —
подумал царь, — но не поддамся я прелести сатанинской, сокрушу хитрость дьявольскую. Да воскреснет бог, и да расточатся врази его!»